Михаил Львович Толстой
Михаил Львович Толстой
Мой отец, десятый ребенок в семье, родился в 1879 году Этот период в жизни Толстого был трудным, он переживал глубокий духовный кризис. Михаил и его старший брат Андрей не застали счастливого периода первых лет супружеской жизни родителей, это наложило отпечаток на всю их жизнь. Михаил был ребенком спокойным, здоровым, веселым, полным жизни и ненавидящим споры. Мать занималась его воспитанием больше, чем отец: поглощенный своими философскими исканиями, он меньше, чем раньше, занимался младшими детьми, но воспитывал их по-прежнему.
Как-то раз Лев Николаевич пошел на прогулку с детьми Андрюшей, Мишей и Мишей Кузминским. Говорили о Боге, «о том, что Бог в нас, когда мы добры». Когда Толстой сказал, что «Бог — наш отец и что, когда умрешь, не может быть худо, потому что отец худого не сделает», Миша, сидя на плечах отца, сказал: «А я не хочу умирать».
На следующий день, огорчившись из-за ссоры братьев и вспомнив, что отец ему говорил накануне, он нацарапал на клочке бумаги неумелым почерком: «Нужно быть добрум» и передал записку братьям. Расшифровав послание своего младшего брата, они помирились, обнялись, всех насмешила ошибка Миши» вместо слова «добрым» он написал «добрум»1.
Потом долгие годы Лев Николаевич часто любил повторять этот совет своего сына с той же орфографической ошибкой и написал его на своем портрете для моего семилетнего брата Ивана: «Милому Ване дедушка Лев. Когда твой папа был маленьким, он на бумажке написал себе, что «надо быть добрум». Напиши это себе в сердце и всегда будь добрым и тебе всегда хорошо будет. Лев дед».
В другой раз, когда Лев Николаевич вспылил из за дочери Тани, «Миша стоял в больших дверях и вопросительно смотрел» на отца. Испытывая угрызения совести, Толстой записал в дневнике «Кабы он всегда был передо мной!»
Миша узнал от своей сестры, что отец больше всего боится щекотки. В тот же вечер они с Андрюшей пошли пожелать ему спокойной ночи. Миша забрался в кресло отца, и они начали щекотать отца с двух сторон. Защищаясь, Толстой, хохоча, отбивался, умоляя их остановиться, но дети, раззадорившись, были горды тем, что одолели отца, который был для них Богом. Услышав смех и крики, пришла мама и отправила их спать.
Отец любил рассказывать детям смешные истории. Такая история, которая всех очень смешила, произошла с ним во время многомесячной обороны Севастополя. Участвуя в боях на четвертом бастионе, где стояла его батарея, под огнем неприятеля, Толстой отправился в увольнение. Очень усталый, с головы до ног покрытый грязью, он возвращался в город, где были расквартированы войска. Навстречу ему ехал главнокомандующий, великий князь со свитой. Увидев офицера в грязном до невероятности мундире, он послал своего адъютанта графа Олсуфьева сказать, чтобы офицер не смел показываться в городе в таком виде Он поскакал исполнять приказание, но большая канава, полная мутной воды, которую он не решался перепрыгнуть, разделяла их. Канава была очень широка, он прыгнул и попал в нее. Лев Николаевич помог ему вылезти и спросил, зачем он его звал. Граф передал приказание великого князя. Лев Николаевич посмотрел на него, облепленного с ног до головы грязью, и сказал со смехом: «Как жалко, что у меня нет зеркала, чтобы вы на себя посмотрели». Впоследствии они стали друзьями.
Сказка о семи огурцах, которые нашел в огороде маленький мальчик, имела тот же успех. Первый огурец был быстро проглочен, глотая второй, он должен был побольше раскрыть рот. И так дальше до седьмого огурца. Толстой показывал руками, как постепенно увеличиваются размеры огурцов, открывая при этом все больше и больше рот, а голос его делался все громче и гуще. На седьмом огурце его беззубый рот открывался до таких невероятных размеров, что было страшно на него смотреть, а руками он делал вид, что с трудом всовывает в рот седьмой огурец.
Дети очень любили ходить с отцом в баню, стоящую недалеко от дома2. На раскаленные камни плескали воду из ковша для пара, в котором едва можно было разглядеть друг друга. Потом похлопывали друг друга березовыми веничками. Как следует распарясь, Толстой открывал дверь и прыгал в снег, в котором исчезал, а через несколько мгновений он возвращался в жаркую баню.
Как всем детям, так и Мише Лев Николаевич давал уроки гимнастики, верховой езды, прививая ему пристрастие к спорту. Сам очень сильный, он и детям передал незаурядную физическую силу. Мой отец рассказывал, как однажды в возрасте двадцати лет он выполнял трудное упражнение на турнике. Отец, засунув руки за ременной пояс своей блузы, вышел из дома на ежедневную прогулку; он остановился, посмотрел на сына и сказал: «Миша, я думаю, что ты делаешь не совсем то. Ты позволишь?» И он блестяще выполнил фигуру. Ему было в то время семьдесят лет.
В Москве десятилетнего Мишу записали в частную гимназию Поливанова, где он подружился с Петей Глебовым. Тот пригласил его к себе домой на еженедельные уроки танцев, где Михаил познакомился с Линой, сестрой Пети. Лина и Миша прониклись друг к другу большой симпатией. Миша в нее сразу влюбился. На следующий день он сказал Пете: «Твоя сестра будет моей женой». Девочка (моя будущая мама) не была равнодушна к этому чувству, об этом она вспоминала в рассказе «Праздник Дины». «В тот день она проснулась рано. Вытянувшись в постели, еще не вполне проснувшаяся от легких радостных снов, она вспомнила, что сегодня давно желанный день ее именин. Она сладко зевнула, встала с постели, открыла занавески и позвонила своей горничной Дуняше. Вставало солнце, начиналось прекрасное весеннее утро. Лучи солнца играли на голубых цветочках обоев и отражались на хрустальных флаконах туалетного прибора. Новое батистовое платье с розовыми горошками, которое ей очень шло,— его накануне принесла портниха,— лежало на стуле, рядом с кроватью.
«С праздником, барышня,— сказала верная горничная, ставя серебряный поднос с завтраком: кофе, сливки, калач, ни с чем не сравнимый на вкус, мед и крестьянское масло, привезенное из деревни. Дуняша бесконечно долго расчесывала, весело болтая, ее длинные густые волосы. Наконец тугая черная коса была за плетена, бантик задорно торчал на маковке. Какой чудесный день у нее впереди! Подарки, обед, на который соберется вся их большая семья, потом катание на санках по замерзшей Москве-реке и наконец бал. Большой букет первых подснежников напомнил ей о Мише, ее возлюбленном. На балу он будет ее единственным кавалером. С тех пор как появились подснежники в садах, каждый день он присылал ей букетики со своим школьным товарищем Петей. Чтобы их собрать, он перепрыгивал каждое утро через забор в чужой сад, поэтому часто опаздывал в гимназию и получал нагоняй от инспектора. Впрочем, не одни подснежники были явным доказательством его любви, было еще много других. Она видела свое имя, выцарапанное перочинным ножом на руке под манжеткой. И, наверное, это было очень больно. А на балах, приглашая ее танцевать мазурку, он неизменно подносил ей розовые и зеленые ленты: розовый цвет, знак нежной любви, а зеленый — надежды. Кроме подснежников и ленточек, он подарил ей всю свою коллекцию марок, присоединив к той, какая у него была. Она поверила в то, что если удастся собрать несколько тысяч самых простых марок по 7 копеек и послать их в Китай, то ей вышлют в обмен маленького живого китайчонка. На Дне коробки, под толстыми стопочками марок, аккуратно перевязанных бечевкой, лежала карамельная бумажка с изображением восходящего солнца, на котором было написано: «Задуманная тобой особа честна, благородна и много думает о тебе». Дина сейчас же догадалась, что «благородная особа» никто иной, как она сама.
Она сложила все свои сокровища в маленькую шкатулку, закрыла ее на ключ и положила ее на самое дно шкапа, чтобы никто не мог разоблачить ее тайны.
Несмотря на то, что только Мише она позволяла надевать себе коньки на катке и только с ним танце вала мазурку, она очень холодно с ним обращалась, даже строго. Так что он и подумать не мог, что его скромные подснежники хранятся высушенными в ее дневнике.
Конечно, он был очень милым и смешным: курносый нос весь был усыпан веснушками, смешные вихры торчали во все стороны. Он любил паясничать, делать ужасные гримасы, стоять на голове, изображать рыжего так, что невозможно было удержаться от смеха. Живой, веселый, очень музыкальный, он замечательно играл на различных инструментах; спортивный, превосходный гимнаст, он умел ходить на руках и делать стойку. В морозные прекрасные солнечные дни московской зимы они ходили на Патриаршие пруды кататься на коньках. Ловко, как заяц, он перепрыгивал через шесть стульев в ряд, скатываясь с большой ледяной лестницы, ведущей на каток, и падал прямо на руки. Это забавляло и льстило ей, но ей хотелось больше поэзии и романтизма в их отношениях. Ее чувства к нему не были похожи на романтическую любовь, которую она испытывала к знаменитому певцу Баттистини, который был гостем их дома Он триумфально выступил в Большом театре в опере Рубинштейна «Демон» по поэме Лермонтова. В черном плаще, с огромными темными крыльями за спиной, Баттистини был воплощением злого духа и одновременно таинственным и великолепным. Он преследовал в горах Кавказа прекрасную Тамару, которая была спасена ангелами от его страсти в самый последний момент. Великолепный голос итальянского певца, возвышенный текст и декорации восхищали девушку. Она сочувствовала демону, изгнаннику из рая, страсть которого выше всех запретов. После отъезда Баттистини фотография певца заняла место рядом с бумажками от карамели и марками в шкатулке, а потом была забыта.
У моей матери были превосходные наставники, она получила после успешных экзаменов аттестат зрелости и слушала лекции знаменитого профессора истории В.О.Ключевского в Московском университете.
Успехи в занятиях ее будущего мужа были не та кими же блестящими. Во время летних каникул, которые Миша проводил в Ясной Поляне, Софья Андреевна нанимала учителей, которые помогали ему наверстать упущенное. Но он бросил гимназию Поливанова ради Катковского лицея3, в котором тоже плохо учился.
Он был умный, но его интерес к классическому образованию был более, чем скромным. К тому же слова отца, что университетские знания — это только спекуляция ума, они не содействуют самосовершенствованию и не дают ответа на вопрос о смысле жизни, были ему весьма на руку.
Потеряв интерес к учению, Михаил увлекся радостями жизни. Но когда он смотрел на себя без снисхождения, он сознавал, что он не прилагал усилий ни в учении, ни в самосовершенствовании. Как-то раз в возрасте четырнадцати лет, когда Софья Андреевна серьезно заболела, он горячо молился Богу об ее выздоровлении и собирался покончить с собой, если ее не будет, сожалел, что огорчал ее своей ленью, непослушанием и плохим поведением.
Лев Николаевич писал жене 15 сентября 1894 года: «…думал о Мише. Очень уж, очень у них много всяких земных благ: от этого нет ни охоты, ни времени заняться духовным».
Желая восполнить пробелы в образовании Миши, Софья Андреевна делала все возможное, чтобы помочь сыну, об этом писал Лев Николаевич в дневнике 21 апреля 1894 года: «С Соней хорошо. Вчера думал наблюдая ее отношение к Андрюше и Мише. Какая это удивительная мать».
Но добрые намерения Миши учиться отступали перед соблазнами жизни. Все Толстые были очень музыкальны. Михаил был самый даровитый, он научился виртуозно играть на балалайке, гармошке, пианино сочинял романсы и учился играть на скрипке. За непосредственность и юмор его все любили. Он любил спорт играл в теннис с отцом, часто сопровождал его во время длительных прогулок верхом. Отличный наездник, он увлекался лошадьми, собаками, охотой. С соседями Ясной Поляны ездил охотиться с борзыми на волков, лисиц, зайцев.
Он развлекал своих близких тысячью проделок. Однажды он приехал в Ясную Поляну на лошади, которую только что купил. Лошадь была настолько несуразна, что без смеха на нее невозможно было смотреть. «Это должно быть скрещенный верблюд и курица,— сказал Лев Николаевич,— но мне она нравится. Тело у нее слабое, но душа смелая, есть в ней что-то магическое».
К шестнадцати годам Миша, несмотря на желание остаться девственником, боялся, что не устоит перед соблазном, как его брат Андрей, у которого с пятнадцати лет было приключение с крестьянской девушкой. Миша не посмел поговорить об этом с отцом, но с матерью он «неожиданно откровенно и горячо» обсуждал эту проблему Не зная, что ему посоветовать, Софья Андреевна писала в дневнике: «Бедные мои мальчики! У них нет отца, а что я могу советовать в таких делах? Я ничего не знаю из этой области мужской жизни». Она рассказала об этом мужу, который принял это близко к сердцу, и написал сыну очень длинное письмо. Это было дидактическое и нравоучительное изложение взглядов о половом вопросе, который мучал Толстого всю жизнь. Прочтя письмо, он записал в дневнике: «Написал письмо Мише — длинное и слишком рассуждающее».
Он не послал ему это письмо, но написал другое, более личное. Он сожалел, что Миша ни разу не заглянул ни в одну из его книг (за исключением романов), в которых он излагал ясные и правильные правила, прекрасно применимые и очень полезные для всех молодых людей в возрасте сына. Он умолял его оставаться целомудренным, не жениться в молодые годы и посвятить себя самосовершенствованию, это принесет больше радости, чем легкая жизнь, состоящая из мелких удовольствий, половой жизни, табака, алкоголя, которые только одурманивают разум.
Любовь между моими родителями становилась все сильнее. Чтобы чаще видеться, они назначали друг другу свидания в одной из многочисленных церквей Москвы, так как родители моей матери хотя и были очень гостеприимными, принимали Михаила все более и более сдержанно. Мой дед по матери был против этого брака. И не только юность жениха — ему был двадцать один год — и отсутствие профессии заставляли его сомневаться. У моего отца было хорошее состояние после раздела имущества. Тогда почему мой дед Глебов отказывался отдать дочь замуж за сына самого знаменитого писателя России?
Владимир Петрович лично ничего не имел против юного жениха, но восхищаясь талантом Толстого-писателя, он был не согласен с его религиозным учением. Глубоко верующий и преданный царю, он боялся за дочь, которая могла попасть под влияние будущего тестя и забыть о настоящих ценностях.
Согласие Глебовых на брак становилось все неопределенней. На грани отчаяния мой отец стал умолять Льва Николаевича помочь ему. И однажды после продолжительной прогулки пешком по Москве Толстой зашел к моей бабушке С.Н.Глебовой, своей родственнице по линии Трубецких, посватать своего сына. Она восхищалась Толстым, и он любил ее за хороший характер, веселость и искренность. Их объединяла общая любовь к природе и лошадям. Позже она подарила ему великолепного жеребца, на котором Толстой ездил до конца жизни.
«У вас товар, у нас покупатель»,— сказал он ей. Эти слова насмешили мою бабушку Софью Николаевну Глебову, и не в силах сопротивляться обаянию Толстого, она дала согласие на брак.
Моя бабушка Софья Андреевна Толстая, присутствовавшая на церемонии венчания, писала в дневнике: «Миша был радостен и Лина тоже».
На торжественное венчание в Кремле 31 января 1901 года были приглашены знаменитые певчие Чудова монастыря. Из церкви все поехали в глебовский особняк; было море цветов и горы подарков. Великий князь Сергей Александрович, дядя царя, губернатор Москвы, Друг моей бабушки, специально приехал из Петербурга на эту свадьбу. Он был особенно любезен с моей бабушкой Софьей Андреевной, она писала в дневнике: «Мне неприятно сознавать, что это льстило моему самолюбию так же, как льстили разговоры при выходе из церкви: «А это мать жениха».— «Какая сама-то еще красавица». Я, к сожалению, знаю жизнь со всеми ее осложнениями, и мне жаль моего юного, милого Мишу, бес поворотно вступившего на новое поприще. Но слава Богу, что с женой своего уровня, да еще любящей»
Толстой не был на свадьбе сына, он просидел дома и в четыре часа пошел проститься с Линой и Мишей. Но когда он увидел карету великого князя, стоящую перед парадным входом, то вернулся. «Я хотел избежать неприятного разговора с великим князем Сергеем Александровичем»,— объяснил он причину своего опоздания, обнимая невестку и сына.
После свадьбы родители и гости проводили молодоженов на вокзал в сопровождении шаферов с цветами, коробками конфет и шампанским. Все пили за здоровье молодых и кричали ура. Они провели несколько дней в Ясной Поляне, потом поехали в путешествие на несколько недель во Францию и Италию.
До революции жизнь моих родителей была похожа на жизнь помещиков, которую Толстой описал в своих романах. За 10.000 рублей мой отец купил тысячу гектаров земли в Чифировке4 и активно принялся за ведение хозяйства.
Семья быстро увеличивалась. В 1901 году родился Иван, потом еще восемь детей, из коих двое умерли в детстве. Соня, последняя, родилась в 1915. Прибыли с имения едва хватало для обеспеченного образа жизни: квартира в Москве, учителя, немецкая и французская гувернантки, многочисленная прислуга.
Мой отец занялся предпринимательской деятельностью. С этой целью он объездил почти всю среднюю Россию, научился понимать ее, полюбил обычаи, нравы, народные костюмы, образный и яркий народный язык.
Некоторые губернии были богаче других. В Тульской губернии многим крестьянам не хватало земли. В самых бедных хозяйствах была лишь одна корова. А в Восточной Сибири у крестьян было много скота и земли. Мой отец, при содействии правительства, занимался переселением бедных крестьян в Восточную Сибирь.
В 1905 году мой отец помогал пострадавшим от неурожая крестьянам, он открывал столовые, раздавал и продавал дешевый хлеб в местности, особенно потерпевшей, в дальнем углу Крапивенского уезда, примыкающему к Богородицкому. Д. П. Маковицкий в ноябре 1905 года записал слова Льва Николаевича о сыне: «Миша увлечен своим устройством столовых для голодающих; думает, что из-за этой деятельности будут отношения крестьян к нему лучше…»5
Жизнерадостный и веселый от природы, Михаил стал с тех пор серьезно относиться к жизни. Его беспокоила политическая ситуация в России. Он считал, в отличие от своего отца, что введение единого налога на землю по Генри Джорджу не поможет Он надеялся, что аграрная реформа П. А. Столыпина предотвратит катастрофу. Он часто приезжал в Ясную Поляну, подолгу разговаривал с отцом и братом Сергеем, который считал, что Миша становится все умнее и умнее. Жена Михаила, Лина, всегда приезжала с ним. В письмах и дневниках Лев Николаевич и Софья Андреевна очень лестно отзывались о своей невестке.
Лев Николаевич питал расположение и к другим невесткам. В семье Толстых считалось, что «у сыновей больше вкуса, чем у их жен. Они выбрали себе отличных жен, а жены… остались в проигрыше».
В 1903 году Толстой поручил моей матери перевести с английского языка статью своего друга и последователя Эрнеста Кросби «Отношение Шекспира к рабочему народу», она с удовольствием выполнила эту работу.
Во время революции 1905—1907 годов моя мама написала своему свекру письмо, в котором высказала свое непонимание и возмущение грабежами и убийствами, совершаемыми народом.
25 декабря 1905 года Лев Николаевич написал Лине большое письмо, вот отрывки из него: «Не скажу, чтобы я не испытывал теперь мучительного чувства негодования, сострадания и отвращения от того, что делается, но я не испытываю ни малейшего ни удивления, ни ужаса. Удивление и ужас перед зверством людей я испытал 25 лет тому назад, когда во мне произошел тот душевный переворот, который открыл мне смысл и назначение нашей истинной жизни и всю преступность, жестокость, мерзость той жизни, которую мы ведем, люди богатых классов, строя, наше глупое материальное внешнее благополучие на страданиях, забитости, унижении наших братии».
Далее Толстой писал о том, что «нельзя жить без религии, без понимания смысла и назначения своей жизни». А в конце письма: «Я пишу то, что я 20 раз высказывал. Я не удержался высказать тебе это потому, что ты мать семейства и что на тебе лежит обязанность первого воспитателя детей».
Он поздравил ее с Новым годом и «новыми детьми», у Лины и Миши в декабре 1905 года родились близнецы Владимир и Александра. В конце письма Толстой поблагодарил ее за «доверчивое и хорошее письмо» к нему.
Через несколько лет, гуляя по парку с моей мамой, моим старшим братом Ваней и сестрой Таней, Толстой сказал ей с обычной для него искренностью: «Твои дети естественны и очаровательны, но они дурно воспитаны». Моя мама, всю душу вкладывавшая в воспитание детей, посмотрела на свекра удивленно. Толстой заметил, что обидел ее, и уточнил свою мысль, сказав более мягким тоном: «Как все дети богатых, они надеются, что их обслужат. Нужно научить их обходиться без прислуги».
В силу разных обстоятельств это исполнилось через десяток лет.
Она с успехом следовала этому совету, воспитывая многочисленных своих детей. Их было девять человек. Иван, Таня, Люба, умершая маленькой, близнецы Владимир и Александра, Петр, Миша (старше меня на два года и умерший в семь лет), я сам и Соня.
В семье Толстых считалось, что «невестки Льва Николаевича ближе ему, чем сыновья — их мужья. Все они в душе толстовки, исключая Дору Федоровну» В первые годы супружеской жизни, попав под влияние свекра, Лина отдалилась от церкви, перестала соблюдать церковные обряды и, казалось, предчувствия ее отца В. П. Глебова оправдались.
Но этот период оказался не долгим, вера ее была крепкой. Умная, снисходительная, она никогда никому не навязывала свои взгляды.
Когда в отроческие годы я перестал верить в таинства православной церкви, мы много говорили с ней об этом во время долгих прогулок в Кламарском лесу, она меня слушала с большим вниманием. «Я вряд ли смогу логично объяснить тебе свою веру, но верю я глубоко в Бога, в Троицу и в Воскресение Христово. Нужно просто верить, и ты, надеюсь, со временем поймешь это».
Она была натурой цельной. Очень начитанная, она и нас пристрастила с раннего возраста к литературе. Как сейчас слышу ее голос, вижу ее сидящей под лампой, читающей нам вслух «Войну и мир».
Материальные трудности в эмиграции не помешали ей вести богатую интеллектуальную жизнь, ходить на литературные вечера, на выставки, в музеи. Она писала акварелью, вышивала, сочиняла стихи. Написанные ею в молодости романсы, к которым мой отец написал музыку, исполняются до сих пор. В них воспевается весна, молодость, любовь. А в тех стихах, которые она написала в эмиграции, звучат ностальгические ноты. А тема все та же: вечная красота природы. Но это уже не весна, а осень, которая бросает последний отблеск света на уходящий год. В стихотворении «Трианон», написанном в сентябре 1922 года, она воскрешает в памяти великолепие Версальского парка и его цветов, журчание фонтанов, пустые залы дворца, где бродит безразличная толпа, разглядывая портреты королей и королев, живших здесь в былые времена. Молчит клавесин, никто больше не исполняет на нем музыку Рамо, под которую грациозно танцевала Мария-Антуанетта и ее гости.
Она написала воспоминания о детстве, биографию «Праведной Иулиании Лазаревской»6, которой она приходилась внучатой племянницей, и сказки для детей, которые она сама же иллюстрировала.
Она приходила в ужас от вульгарности, не могла переносить грубости, закрывала уши, когда слышала пошлые речи.
Она с большим достоинством переносила полную нищету первых лет эмиграции, хроническую нехватку Денег, невозможность заплатить в срок за жилье, газ, электричество; судебные исполнители за долги забрали у нас единственное, что оставалось ценного: фамильное серебро и тяжелую швейную машинку Зингер, которую через все испытания эмиграции пронесла с собой наша няня. У меня чудом сохранились две серебряные ложки и вилки, все, что оставил нам «из чистого милосердия» чиновник.
Воспитание, полученное в России, не готовило ее к такому образу жизни. Но она научилась делать все-готовить, шить, штопать. Однажды она мне призна лась, что до совершеннолетия не видела ни разу сырого мяса. Чтобы заработать немного денег, она рисовала цветы по шелку, а торговец из квартала Сантье не раз бросал ей в лицо ее работу, если находил малейший недостаток.
К материальным неприятностям прибавилась еще одна, более серьезная: к ней охладел муж, и они больше не жили вместе.
Они были почти одного возраста, а он выглядел моложе. Ни светская, ни легкомысленная, ни имея модного платья, она не хотела сопровождать мужа в мудреное парижское светское общество, где он, как и повсюду, пользовался большим успехом.
Мой отец, врожденный оптимист, занимаясь делами, надеялся всегда заключить очень выгодные сделки, которые по непонятным мистическим причинам почему-то ничем не кончались. Заработав немного денег, он неожиданно появлялся в нашем отверженном жилище увешанный с головы до ног подарками и продуктами. В эти годы у него был роман с одной особой, которая его обожала и сделала все, чтобы добиться его развода с женой, но он устоял перед этим искушением. Он все еще любил свою жену и уважал ее за душевные качества, зная, что он был единственным мужчиной в ее жизни, которого она любила.
В начале двадцатых годов отец организовал хор, состоящий из шести певцов и певиц, который с большим успехом выступал в мюзикхолле Ампир, а затем во многих казино на Лазурном берегу, в отеле Пале, в Биаррице. Мама, брат Петя, сестра Соня и я, мы провели там две недели в августе 1925 года. Отец ходил с нами на пляж в просторном белом купальном костюме, прыгал с нами в огромные атлантические волны с пенными гребешками.
Хор распался после ухода Ашима Хана, лучшего исполнителя труппы, в «Шехерезаду», русское кабаре в Париже.
В конце двадцатых годов отец открыл бюро по продаже недвижимости на улице Галилея вместе со своим другом Михаилом Масленниковым, с которым служил в «Дикой дивизии»7.
Сначала их дела шли хорошо. Каждое новое поступление доходов было причиной праздников, подарков, выхода в дорогостоящие рестораны, путешествий в Марокко, куда отец поехал с моей сестрой Таней. Но это продолжалось недолго. Экономический кризис, начавшийся с краха нью-йоркской биржи в 1929 году, жестоко отозвался в Европе. Великая экономическая депрессия не пощадила недвижимость. Бюро на улице Галилея переместилось на «холостяцкую» квартиру отца на улице Хамелин.
Счета на газ, электричество, квартиру накапливались до бесконечности. Мне была поручена миссия малоприятная — ходить за продуктами к молочнику на углу улицы. Этот толстый, добрый, розовощекий малый, ругал «этих русских», наполняя мою сумку продуктами, приговаривая: «Все это вы получаете последний раз, вы хорошо меня слышите, последний раз». Все, кто успевал вернуться к обеду, садились за стол, на котором возвышался величественный омлет с ветчиной или какое-нибудь другое блюдо, приготовленное отцом, и бутылки красного вина. Кухня стала новой страстью отца. В разговорах, всегда оживленных, мы редко касались дел, они были некудышними, а говорили о прошлом, о революции, литературе, политике и о будущем. Дела могут поправиться, большевизм не вечен, а иначе придется искать счастья в других краях, в Парагвае, например. Там недавно окончилась продолжительная и тяжелая война против Боливии. Во главе парагвайского войска, одержавшего победу, был казак генерал Беляев. Провозглашенный героем страны, он звал русских эмигрантов, рассеянных по всему свету, приехать восстанавливать эту страну.
Как-то раз во время горячего спора о крепостном праве, когда двоюродный брат отца дядя Андрей Берс, хозяин знаменитого ночного ресторана «Кунак» (одетый в неизменную черкеску, с которой никогда никогда не расставался, с кинжалом за поясом и мягких сапогах), излагал свои крайне реакционные взгляды, раздался звонок. В дверях стоял изысканно одетый мужчина, который на неуверенном французском языке осведомился, не здесь ли живет граф Толстой. Получив утвердительный ответ, он представился и бросился в объятия моего отца. Они познакомились при курьезных обстоятельствах. Во время войны на юго-западном фронте этот венгерский граф попал в плен к русским. В полдень в палатке был накрыт стол; мой отец нашел вполне естественным пригласить пленного обедать вместе с другими офицерами. За столом они поговорили о военной утренней стычке, нашли много общих знакомых, после этого венгра отправили в плен. Венгерский дворянин никогда не забывал этот благородный поступок и поклялся отплатить долг, разыскал моего отца, которого в тот же вечер пригласил в цыганский ресторан.
Однажды на отца, возвращавшегося поздно ночью домой с diner-bridge8, на проспекте Клебер напали двое бродяг. Один из них, направив револьвер на отца, крикнул: «Жизнь или кошелек!» Реакция отца, у которого в кармане было всего три франка, была мгновенной: «Вот тебе жизнь, а вот тебе кошелек!» — крикнул он и нанес сильный удар тростью сначала одному, затем другому. От неожиданности они бросились бежать, но потом остановились, один из них выстрелил в отца из револьвера, но промахнулся. Первое такси, которое он хотел остановить, проехало мимо, а второе остановилось. Между тем бродяги пропали из виду. Отцу оставалось только дать свидетельские показания в ближайшем комиссариате полиции на улице Буке-де-Лоншан. Фамилия шофера такси была Троцкий. «Толстой и Троцкий? Ночью в Париже иногда происходят странные истории!» — воскликнул удивленный полицейский.
На следующий день постоянно звонил телефон, отец получил очень много писем со свидетельствами дружбы, а также поздравления от бесчисленных друзей и от незнакомых людей. Он был очень тронут, получив письмо от своей бывшей учительницы французского языка, которая вернулась во Францию после Октябрьского переворота.
Несмотря на превратности судьбы, хорошее настроение и оптимизм не изменяли отцу.
Правда, у него было много друзей: князь Феликс Юсупов, у которого он некоторое время жил в его особняке Булонь; Лев Манташев, бывший кавказский нефтяной магнат, его лошадь Трансвааль, ко всеобщему удивлению, выиграла Гран при де Пари; шоколадный король Менье, вызывавший восхищение своих гостей ванной из чистого золота; Кузмичев, наследник самой большой чайной фирмы России. Взяв меня с собой однажды к нему в гости, отец предупредил меня, что Кузмичев, полюбив водку больше, чем чай, благодаря которому разбогател, теперь страдал белой горячкой. Он видел везде маленьких чертиков, сидевших на спинках стульев, на столах, на плечах и носах своих гостей. Спокойно и методично он быстрым щелчком сбрасывал их, что он и проделал, когда мы вошли в зал, он освободил отца от воображаемого чертика, усевшегося на его лысине.
Все любили отца за его обаяние, юмор, простоту. Все его знакомые почитали за честь приглашать в гости сына Льва Толстого, что папа мало ценил. Восхищаясь своим отцом, он сохранил свое собственное лицо, лицо Михаила — Миши для близких. Он сочинял романсы — их исполняют до наших дней; обладал абсолютным слухом и мог бы стать великим музыкантом, если бы проявил настойчивость, учась играть на скрипке, пианино или гитаре. Но у него был ненасытный аппетит ко всему, что есть в жизни интересного, а это превратило его в дилетанта, но дилетанта талантливого.
Долгие годы отец дружил со своим сверстником Федором Ивановичем Шаляпиным, они познакомились еще в России, а в 1900 году в январе по приглашению Михаила Шаляпин пел у Льва Толстого. Это было истинным наслаждением и для начинающего пев-Ца. и для писателя. В 1901 году мой отец со своим Другом С. В. Рахманиновым сопровождал Ф. И. Шаляпина в Милан на первое выступление в Ла Скала.
Шаляпин исполнил партию Мефистофеля в опере Бойто9 «Мефистофель», партнером Шаляпина был Карузо, дирижировал Тосканини. После выступления друзья решили отметить успех, и папа пригласил всю труппу в ресторан. Карузо отказался из страха испортить водкой голосовые связки. «Ничего,— сказал Шаляпин,— русские связки выдержат».
После революции отец встретился с Ф. И. Шаляпиным и С. В. Рахманиновым в Париже. Трое друзей пошли обедать в русский ресторан, известный хорошей кухней, водкой и приятной публикой. Рахманинов сел за пианино, а Шаляпин, вопреки своим правилам, не выступать в благотворительных концертах, на этот раз пел с удовольствием. Все трое лучшее, что в них было, вложили в этот бесплатный концерт, который закончился глубоко за полночь. Слух об этом концерте с быстротой молнии распространился среди русских эмигрантов, и ресторан быстро заполнился до отказа.
Однажды я пришел на улицу Хамелин и увидел отца, сидящего на стуле посреди пустой комнаты, смотрящего перед собой застывшими глазами. Он вздрогнул когда я вошел в комнату. «Утром все вещи были проданы с молотка. По закону мне оставили кухонный стол, стул и кровать»,— сказал он.
Я был больше огорчен за отца, чем из-за потери прекрасной мебели и персидских ковров, и попытался робко его утешить.
Он встал, взял меня за руки, улыбнулся и сказал: «Ничего, переживем. Знаешь, я был счастлив в России, и даже в эмиграции у меня было много счастливых минут, а это все преходяще».
Через некоторое время он уехал в Марокко к своим сыновьям Владимиру и Петру и к дочери Тане, вышедшей замуж за Александра Константиновича Львова. Мировой экономический кризис мало коснулся этой страны, она процветала: для нас это была обетованная земля: в Марокко курица и лангуста стоили только пять франков.
Владимир, только что получивший диплом архитектора, работал в фирме Буайе, строящей гостиницу «Мархаба» на атлантическом побережье. Петя был топографом. Александр Львов, служащий в министерстве сельского хозяйства Марокко, Сашка, как мы его звали в семейном кругу, был сначала рабочим на заводе Рено, потом шофером такси, затем он пошел учиться, получил диплом агронома в школе Гриньон.
После серого и тоскливого Парижа мой отец обрадовался марокканскому солнцу. Он с удовольствием занялся хозяйством, живя у своих детей. Он ходил на базар, ему нравилось торговаться с лавочниками. Однажды он сказал торговцу рыбой, что, если тот не снизит цену, то не продаст ничего за день, что и произошло. С тех пор его принимали за марабу, т. е. чародея, и он гордился, что приносил домой целую корзину разных овощей, фруктов, мяса и рыбы по самой низкой цене. Он радовался популярности блюд, которые готовил, и удивлялся аппетиту своих детей и был в восторге от жизни в семейной обстановке где был нужен.
Однако все его мысли продолжал занимать проект переселения части русской эмиграции в Парагвай. Он считал, что сотни тысяч русских эмигрантов там могли бы быть полезней, чем прозябать в качестве ночных портье, шахтеров, шоферов такси, он вел переписку с авторитетными лицами, способными помочь ему в этой затее.
Он написал Эррио10, Рабиндранату Тагору, но безрезультатно. Тем не менее несколько тысяч русских, среди которых были два моих кузена и мой брат Петр, отплыли в эту далекую страну. В Парагвае он познакомился с очень красивой казачкой, женился на ней и стал чайным плантатором.
Вскоре моя мама вернулась к отцу, спустя два года к ним приехала моя сестра Саша с мужем Игорем и четырехлетней дочерью Ольгой, а потом моя любимая сестра Соня.
Я остался в Париже один. Закончив медицинский факультет в институте Пастера, я женился в январе 1Ш7 года на Ольге Вырубовой. Она получила наследство от своего отчима и решила купить землю рядом с землей нашего зятя Игоря. На этих трехстах гектарах в Сиди Бетташ, городке, расположенном между Рабатом и Касабланкой, мой отец и дядя Саша, брат моей матери, управляющий делами у Игоря, собирались восстановить жизнь, хотя бы отдаленно похожую на прошлую помещичью жизнь в России.
Были быстро построены три дома и сарай, посажен сад, засеяны Поля, куплены крупный рогатый скот и ангорские козы, которые по расчетам моего отца должны были приносить большой доход. Он говорил об этом с энтузиазмом, как о всяком проекте, интересовавшем его в данный момент. Он подсчитывал, сколько килограммов шерсти он соберет, сколько сыра изготовит, сколько кожи (шевро) продаст.
Осенью 1938 года мы с женой, двумя нашими сыновьями-близнецами, кормилицей-итальянкой и фокстерьером прожили три месяца в только что построенном доме в Сиди Бетташ. И только в 1942 года я снова приехал в Марокко один, получив двухнедельный отпуск. Пропуск мне выдал главврач больницы Валь-де-Грас, в которой я работал врачом-реаниматором. На пароходе «Маршал Лиотей» из Марселя в Касабланку я играл в бридж с адмиралом Мишле, который должен был принять командование флотом, куда входил знаменитый корабль «Жан Барт»11. Он не сомневался в том, что огромная флотилия готовилась к отплытию в Северную Африку для открытия второго фронта.
Лавируя между кораблями, стоящими в порту, «Маршал Лиотей»12 пришвартовался к дальнему причалу.
Силуэт моего отца выделялся в толпе. Среднего роста, но крепкий и пропорционально сложенный, он казался выше своего роста. Он позволял себе иногда носить небрежную одежду, но благодаря врожденной элегантности, свойства истинного аристократа, это не портило его, а придавало его манере одеваться своеобразный шик. В тот день он был одет в коричневые брюки для игры в гольф и белую рубашку с неизменным галстуком-бабочкой, на голове большая коричневая шляпа, надвинутая до бровей. Мы поехали в его маленьком «форде» с высоко поднятым кузовом в Сиди Бетташ. Получив недавно водительские права, чем он очень гордился, отец сидел несколько напряженно за рулем, как будто он управлял тройкой, я ему об этом, смеясь, сказал. Он с жадностью расспрашивал меня о Франции, о моей жизни, жене, детях, сам рассказывал о жизни в здешних местах, о своих делах в Рабате.
Остановившись у единственной бакалейной лавки в Сиди Бетташ, в которой можно было купить сигарет и выпить, отец с гордостью представил меня хозяину; мы с удивлением рассматривали сооружение в виде огромной курицы, отделанной под мрамор, внутри которой хозяин оборудовал туалеты. Нам оставалось пять километров до дома. Глинисто-песчаная красноватого цвета тамошней почвы дорога петляла среди дубовых рощ и цветущих желтыми и красными цветами лугов, шла вдоль морского побережья, в мержах13 которого аисты и другие водоплавающие птицы ловили рыбу.
Я бросился в объятия матери, смеющейся и плачущей от счастья.
В маленьком домике, заросшем до крыши бугенвиллеей14, мои родители вновь обрели счастье. Долгий разрыв отношений не отразился на их чувствах. Вдали от соблазнов Парижа мой отец нашел покой в жизни, которую всегда любил: в заботах о земле и доме в марокканской деревне.
С огромным верным фламандским волопасом Милкой он совершал длинные прогулки пешком, осматривая пшеничные поля, наблюдал за скотом; чуткий к погоде, как всякий человек, близкий к земле, он опасался засу хи, ждал дождей. Во время своих долгих одиноких прогулок он думал о главных вопросах жизни, и с возрастом взгляды отца стали ему ближе. Может быть, он вспоми нал то длинное письмо отца, которое получил в юноше с кие годы, в котором Толстой рекомендовал ему общать ся с «людьми наиболее разумными, и живыми и умершими, через их мысли, выраженные в их сочинениях», или утверждал, что «разум есть высшая духовная сила человека, есть частица Бога в нас» Он советовал ему начать жить «для нравственного совершенствования», не бояться падать: «не падает только тот, кто ни к чему не стремится… Тысячу раз падай и тысячу раз поднимайся, и если ты не будешь непрестанно под вигаться… и кроме величайшей духовной радости, и все мирские радости жизни, которых ты желал прежде приложатся тебе, как это обещал Христос».
Мой отец был человеком более глубоким, чем дума ли его друзья, которые видели в нем лишь веселого, остроумного оптимиста. Я не раз слышал, как он излагал мысли удивительные и оригинальные, которые могли даже показаться нелепыми, но, следуя за ходом его мысли, я должен был сознаться, что его выводы были правильными и самобытными.
В Марокко он стал жертвой семейного вируса и взялся за перо.
Сначала это был роман «Митя Тиверин», в котором любовная история героя, которому он придал автобиографические черты, разворачивается в предреволюционной России. В лучших традициях русской классической литературы, языком ярким и образным, он описывает нравы крестьян, купцов, дворян.
По мере работы он читал написанные главы своей жене, которая давала ему советы и иногда исправляла.
Закончив роман, он, как и его братья и сестры, желая воскресить прошлое, написал воспоминания о своей жизни в кругу семьи, не осудив никого: ни мать. ни отца. Тогда же он написал сестре Тане письмо, в котором спрашивал ее мнение о драме, происшедшей между родителями, и получил ответ из Рима.
«29 Апр. 1941.
Дорогой мой брат, крестник и друг.
Какая радость была получить твое и Сашино письма. Мы с Таней так всегда о вас всех марокканцах думаем и беспокоимся. […]
Нам с Таней очень жалко, что нам невозможно что-либо прислать вам из платья. Но наш знакомый летает самолетом и всякий лишний грамм учитывается Даже бумага должна быть наилегкая.
Мне очень интересно будет прочесть твои воспоминания Я уверена, что это будет написано с добротой и мудростью. Конечно, чем меньше задора и осуждения, тем действительнее впечатление. […]
Ты совершенно прав в том, что нет виноватых в этой драме15. И оттого вся эта история так драматична. Так было бы легко судить, если бы на душе одного были все грехи, а другой был бы чист и свят. Но в этом случае оба виноваты и оба правы. Отец был виноват в начале их супружеской жизни: он требовал от нее слишком многого — свыше ее сил — а ей не давал достаточно и не умел ее воспитать. Ведь она была почти девочкой и любила его, когда он на ней женился. Ну, а в конце жизни она горько и жестоко ему отплатила, хотя, вероятно, и не думала о мщении. Но это была неизбежная Немезида — неизбежное последствие той жизни, которую он заставил ее вести. Ох, Миша, все это страшно сложно и для нас детей, очень печально. Ты не видал страданий отца. А они были бесконечно велики. Если бы они не любили друг друга — все это было бы очень просто: простились бы и расстались. Но дело в том, что каждый из них был привязан к другому всем сердем, хотя и по-разному. Если бы только все их оставили в покое — нашли бы выход. Кто главным образом повредил в этом деле — это Саша Больше, чем Чертков. Она была молода. (…) Она видела только страдания отца, и любя его всем сердцем, она думала, что он может начать новую жизнь отдельно от своей старой подруги и быть счастливым. Ну, довольно. Я никогда не могу говорить или читать или думать об этом без тяжелого волнения И мы напрасно мало вмешивались в это. Я сейчас написала, что надо было оставить их в покое Да, но надо было энергично отстранить всякое постороннее влияние.
Ну, теперь несколько слов о нашей жизни здесь. Живем пока, слава Богу Не голодаем Рим не обстреливается. Таня, Леонардо и дети здоровы. Я иногда прихварываю печенью и не так скоро поправляюсь, как прежде. Но нечего Бога гневить. Для своих 76 лет я еще довольно крепка. От Сережи получаю письма, и всегда с нотами. Видно, что он живет довольно счастливо, хотя и туго материально. Лева в Швеции с своими сыновьями и жалуется на холод, черный хлеб, северную комнату и т. д. О Саше ничего не знаю, хотя писала ей с оказией. Ей на душе очень «чижало», как писал Ваничка. Она отчасти сознает все то, что она дурно сделала.
Ну вот, милый мой Миша. Будь здоров и счастлив и продолжай мудрить. Если бы ты меньше пил — ты был бы очень замечательным человеком. Тоже и Илья. У него необыкновенно хорошее сердце. А, как известно, большие мысли исходят из сердца. И еще у вас с ним одинаковое качество — такт. Целую тебя крепко. Также и Лину и Сашу.
Ваша старая Таня»
К моему приезду литературные труды отца были завершены, а все козы передохли. Впрочем, это была запретная тема, об этом нельзя было с ним говорить. Вместе со своим другом графом Фонтенье, обаятельнейшим гасконцем, он затеял новое дело: открыл бюро по импорту-экспорту, которое, по его мнению, должно было принести большой доход. В Рабате (у отца было пристанище в доме графа Шереметьева) мы пошли обедать в самый лучший ресторан города «Марио». Хозяин, словоохотливый итальянец с носом Пиноккио, с выпуклыми глазами, как у лангусты, которыми он нас потчевал, относился к отцу с глубоким уважением Почтительно согнувшись, он подвел нас к столику, за которым нас ждали друзья отца: Жак Вибо и маркиз Де Шавинье. В честь моего приезда они решили устроить прием на вилле, расположенной на высоком крутом берегу Бурегре, напротив Сале. Отец был, как всегда, в центре внимания.
Заставив себя немного упрашивать, он брал в руки гитару, брал несколько аккордов и целый вечер играл военные марши, старинные народные песни, цыганские романсы и свои собственные романсы на слова моек матери или известных поэтов. Иногда он насвистывал мелодию или напевал вполголоса.
У моего отца был хороший, но не сильный голос задушевная манера исполнения придавала известным романсам в его исполнении неповторимое звучание и переносила слушателей, в том числе красивых женщин, сидевших у его ног, в мир вне времени и пространства.
Русских в Марокко было много: топографы, геологи, инженеры-агрономы хорошо зарабатывали на жизнь. Они построили красивую православную церковь в Рабате. На деньги от публичных лекций и спектаклей они устраивали ежегодно русский бал, пользующийся большой популярностью французов, живших в Марокко.
— Хочешь увидеть нечто удивительное? — сказал мне однажды отец,— пойдем к господину Дезобри.
Был он русским французского происхождения. Его предки эмигрировали в Россию после Великой французской революции, а сам он стал беженцем после Октябрьской революции. Дезобри купил недалеко от Рабата несколько гектаров песчаной земли, на которой росли редкие кусты колючих и ядовитых кустарников. Водоискатель с помощью орехового прутика нашел воду. Эолиен16 наполнила ирригационные каналы, и земля ожила. Рядом с большим домом Дезобри его русские друзья построили себе дома, и через несколько лет на этих полупустынных землях появилась деревушка, названная Устиновкой в память об имении Дезобри в России. Посреди апельсиновой рощи в цвету мы увидели дюжину домов, заросших цветущей бугенвиллеей.
На крыльце дома стояла босая в просторном платье, напоминавшем сарафан, негритянка Айша. Я очень удивился, услышав на чистом русском языке с неподражаемым московским акцентом: «Проходите, барин, в зал, я позову хозяйку, она отдыхает. А пока я поставлю самовар». Вся семья собралась за столом, накрытым вышитой скатертью. А когда закипел самовар, мы пили чай с русскими пирогами и разными вареньями, которые Айша научилась варить под руководством мадам Дезобри. За столом говорили об урожае, войне, погоде, потом разговор чуть было не перешел в ссору между отцом и хозяйкой дома: они стали спорить о преимуществах своих борзых, которые у них были когда-то в России.
8 ноября, накануне своего возвращения во Францию, я проснулся от канонады: высадился американский десант. За эти три дня, пока длилась абсурдная битва против тех, кто освободил Францию, я был мобилизован и работал в госпитале в Рабате, где лежали раненые обеих сторон. В день перемирия я был свидетелем рукопожатия между французскими и американскими офицерами.
Я никогда не видел своего отца таким энергичным, полным жизни и планов, как в последний год его жизни. Конечно, все его мысли занимала война. Каждый вечер в семь часов он слушал новости, это стало ритуалом, и ничто на свете не могло оторвать его от радио. Он раздобыл карту России, смастерил красные и белые флажки и передвигал их, радуясь успехам русских и огорчаясь их неудачам. Он вспоминал первую мировую войну, в которой сам участвовал, и все войны, которые пережила Россия за свою историю. Коммунизм был забыт! Он снова гордился, что был русским.
Его дела шли хорошо. Он чувствовал себя хорошо, но был все время в состоянии эйфории. Во время охоты на кабана он решил нас сопровождать без ружья, несколько часов подряд он вместе с нами поднимался на холмы и спускался в глубокие овраги, а выглядел менее уставшим, чем все молодые охотники. Я не раз позже замечал, что ощущение хорошего самочувствия предшествует началу болезни. В конце 1943 года в деревенском доме приступ малярии и страшная усталость приковали его к постели. Сначала я думал, что это приступ малярии, или амебиаз, но анализ крови и стул не подтвердили диагноз.
Это было начало долгого крестного пути, длившегося год. Его жизнь была похожа на маятник, который неумолимо сокращал амплитуду своих колебаний.
И вот папа, уехав из Сиди Бетташ, никогда больше туда не вернулся. Первые недели он ходил в бюро, потом выходил из дома, чтобы посидеть на лавочке в городском парке. А уж потом он вставал с постели только для того, чтобы послушать в зале радио и раскладывать пасьянс. Боль перешла в брюшную полость, глухая, упрямая, никогда не прекращающаяся, чтобы он ни делал. Перемены позы ослабляли боль только на мгновение, но передышка была короткой. Только морфий помогал унять боль при особенно сильных приступах.
Я назначал ему маленькие дозы от страха, что он станет морфинистом, я так надеялся его вылечить. Когда боль унималась, он спрашивал меня с любопытством:
— Ты ведь не напрасно получил медицинское образование. Если тебе не удастся меня вылечить, то объясни мне хотя бы, как я умру?
Я пытался его успокоить, избегая отвечать на вопрос. В то время я работал в госпитале Мари-Фейе в Рабате и приходил его навещать каждый день. Но вскоре я должен был уехать в Мекнес, где получил место главврача в гражданском отделении военного госпиталя Луи.
Эта новая должность захватила меня настолько, что у меня не было времени посещать отца так часто, как я хотел. О новостях, все более и более плачевных, я узнавал по телефону от мама.
В мае 1944 года отца положили на check-up17 в больницу в Рабате, в отделение доктора Дюбуа-Рокебер, врача-султана.
Приехав в больницу, я был удивлен, увидев его лежащим на носилках на полу и накрытого простыней. Посетители, больные толкали его, не обращая на него никакого внимания. «Я тут уже десять минут, санитары бросили меня»,— сказал он мне. Доктор Дюбуа-Рокебер, проходя мимо, остановился перед отцом, разглядывая его с высоты своего роста. Отец со сдержанным возмущением потребовал, чтобы его забрали отсюда. Его голубые глаза из-под густых бровей метали молнии. Похожий на старого больного волка, он выглядел, несмотря на беспомощность, так гордо, что главврач извинился.
Консультации с другими врачами не помогли поставить диагноз. Они предполагали туберкулезную кахексию в последней стадии. Оставшись наедине с отцом, я сказал ему, что не согласен с этим мнением: все говорило за то, что у него была эволюционирующая гнойная опухоль. Я сказал ему, что нужно сделать исследовательскую лапаротомию18 для окончательного вывода. Отчаявшись от терапевтического лечения, он наотрез отказался. «Вы меня зарежете»,— сказал он сердито.
За годы своей медицинской практики я часто шел на рассчитанный риск, но на этот раз я не решился настаивать. А если я ошибаюсь, и он умрет от хирургического вмешательства?
Не один раз позже я упрекал себя за то, что не настоял на операции, и только в октябре доктор Дюбуа-Рокебер решился его прооперировать. Был удален огромный абсцесс под диафрагмой. Эта операция, сделанная несколькими месяцами раньше, спасла бы его, теперь же было слишком поздно. Сильный организм отца был настолько ослаблен, что не выдержал.
Трое наших русских друзей сменяли меня у его постели. Во время долгих дежурств, мы внимательно относились к малейшему его желанию; перечитывали роман «Анна Каренина». Нас поразило описание смерти Николая Левина, настолько это было похоже на смерть отца. Этот второстепенный персонаж романа — точный портрет, почти без ретуши, брата Толстого Дмитрия. Кажется, что, несмотря на различие в обстановке, возрасте и обстоятельствах, несмотря на разницу во времени в сто двадцать лет, сходство между смертью Дмитрия и смертью его племянника, было потрясающим. Не есть ли это возвращение на круги своя жизни людей с одинаковой наследственностью?
Верующий, но не соблюдающий церковные обряды, он согласился на уговоры моей матери позвать отца Антония, который исповедовал и причастил его. 19 октября в шесть часов вечера я был с ним один. Он был спокоен, казалось, он погрузился в глубокое размышление: он лежал на левом боку лицом к стене не шевелясь. Вдруг он громко позвал меня.
— Сережа, подойди ко мне! Я подошел к постели.
— Да, папа.
— Я готов, полностью готов,— сказал он отчетливо. Он глубоко вздохнул и умер. Я побежал за мама и сестрой, не застав их дома, вернулся в клинику. Директор мне сказал: «Тело можно будет перевезти в повозке завтра в пять часов утра, клиника не морг. В эти часы никто не увидит, что из клиники выносят труп. Я не хочу, чтобы люди думали, что в моей клинике больные умирают». Мысль о том, что тело моего отца может быть вынесено из клиники тайно, как будто стыдно умирать, и будет трястись на повозке, запряженной клячей, была для меня невыносима. Я рассказал обо всем Жаку Вибо, который пришел навестить отца в клинику.
— Ты же знаешь, как я любил Мишу,— сказал он мне,— если хочешь, я помогу тебе перевезти его тело домой.
Я взял отца на руки, удивившись легкости его тела, и перенес в автомобиль. Мы поместили его на переднее сидение между мной и Жаком; я придерживал его за плечи, чтобы он не раскачивался во время переезда. Дома я положил его на постель. Потом пошел за цветами. И только сделав все необходимое, я сообщил о его смерти мама, которая была в гостях у знакомых. Мы вместе с ней пришли домой. Там уже собрались все наши знакомые и священник.
Когда я вспоминаю все подробности этих событий все кажется мне нереальным, похожим на фильм, в котором я был только зрителем.
После похорон, выполняя волю отца, я пригласил всех его друзей на поминки в ресторан, который назывался, по иронии судьбы, «Все идет хорошо».
В России поминки по покойнику устраивают после погребения, на девятый, сороковой день, потом один раз в году. Этот обычай, идущий из глубины веков,— очень хорошая традиция, при условии, если узы, связывающие с покойником, были искренние. И это был как раз такой случай: на поминках друзья отца долго не расходились, каждый вспоминал о его веселости, неповторимом обаянии, юморе, о его жизнелюбии, и всем нам казалось, что он был еще с нами.
Только 17 апреля Татьяна Львовна получила письмо моей матери о смерти отца. В ответном письме она писала:
«…Я узнала о смерти Миши через месяц после того, как она случилась. Я совсем не ожидала ее. […] Это для меня было огромным огорчением. Я время от времени имела о нем известия, знала, что вы хорошо и Дружно живете, что хотя и трудно материально, но все же не было голода и холода. Моя Таня рассказывала, что вы так хорошо, достойно доживали вместе свой век. Бедный Миша! Надо бы было ему еще по жить, да видно не нам эти вопросы решать. Да, я всегда знала, что в Мише было то, что ты называешь мудростью. Не даром все его дети не только любили его, но нуждались в нем. Володя, в своем последнем письме ко мне писал, что ему так нужен его отец. Да, правда, вы с Детства были спаяны большой привязанностью друг к другу. Редкая чета может этим похвастаться. Я только вчера рассказывала Тане о том, какой блестящей девушкой ты была и сколько мальчишек за тобой бегало, когда Миша торопился на Патриаршие пруды, потому что он был абонирован на то, чтобы тебе надеть конек на левую ногу…
Как его любила его старая няня! И как недостаточно любил его наш отец! Я часто думаю о том, что папа был несправедлив к своим сыновьям. […] А потом и сыновья не сделали достаточно энергичных усилий, чтобы сквозь все, что их отделяло от отца, пробить себе дорогу и поближе подойти к нему. И у каждого была своя личная жизнь, которая его поглощала. Любящее сердце отца ответило бы на всякую попытку сближения. Может быть, была и некоторая робость со стороны сыновей. Слепая история решила, что они все были против отца, что совершенно неверно. Только Лева выступал против него. Даже Андрюша, который был иных убеждений, никогда не осуждал и не критиковал отца. Сережа, Илья и Миша были в сущности близки ему по взглядам и если не соглашались с ним во всем, то во всяком случае глубоко уважали его. И разве может взрослый мыслящий человек слепо пойти за другим, Даже если он и значительнее его? Для этого надо быть тупым «толстовцем», чем мои братья не могли быть.
Я понимаю, бедная Лина, как жизнь должна быть для тебя пуста и бессмысленна без того, кто занимал такое огромное место в ней. Трудно найти за что прицепиться. Папа писал и часто говорил мне, что он боится за мою исключительную привязанность к Тане. Я всегда отвечала ему, что даже если лишусь ее, я найду возможность продолжать жить. И он всегда благодарил меня за это. Я в это верила и верю до сих пор, потому что для меня всегда мои обязанности к Богу и мое отношение к Богу выше всех человеческих привязанностей. А если ты спросишь — в чем эти обязанности и это отношение, я отвечу тебе, что они в том, чтобы беречь свою бессмертную божественную сущность — свою душу — от всего, что может запачкать ее. Мне минуло 80 лет, и я часто думаю о смерти. Я уверена в том, что то, что есть в нас самого драгоценного, не может погибнуть. Если существует физический закон, что никакая материя не погибает, а только видоизменяется, то как же может погибнуть то, что в сущности есть наша жизнь? Что мы не унесем с собой памяти о том, что было здесь, так же верно, как то, что мы не принесли воспоминаний оттуда, откуда мы пришли, т. е. до нашего плотского рождения. Увидимся ли мы и узнаем друг друга там? Это нам не дано знать. Все это очень мудро устроено. Подумай, как было бы плохо, если бы у нас осталось в памяти все то, что было не только в этой, но и в предыдущей — или предыдущих жизнях.
То, что остается у нас связь с умершими, для меня почти что ощутимо, часто мысленно обращаюсь к ним и думаю, что, может быть, они это чувствуют. […]
Война удручает, и я думаю, что мы не отдаем себе отчета в том, насколько эта постоянная, ежедневная, ежеминутная тяжесть влияет на наше настроение. То, что делают немцы, невероятно по своей жестокости и бессознательности. Я не хочу пачкать своей души ненавистью и желанием мести. Моя няня Мария Афанасьевна говорила мне, когда я сердилась на кого-нибудь: «Не надо, Таничка, это тебя лукавый испытывает. Он хочет, чтобы ты злилась, он этому радуется». Я не хочу радовать «лукавого», и только поражаюсь и недоумеваю перед бессознательным садизмом немцев. […]
Я весь этот год хвораю. Начала с инфлюэнцы, а потом пошли еще всякие недуги и теперь страдаю от сильных болей в спине. Это скучно, потому что мешает работать. Я на старости лет развила вдруг такую работоспособность, что мне не хватает времени исполнить все то, что задумано и начато. Сейчас кончаю биографию Толстого от детства до женитьбы. Эта книга предназначена для молодежи, и начала я ее, имея в виду Луиджи19, который всегда с интересом слушал мои рассказы о его прадеде. Она будет издана прежде всего по-итальянски, здешний лучший издатель у меня ее уже закупил. Есть у меня и другие начала, но на вряд я успею их кончить. Уж если кому пора «под холстинушку», так это мне. Я этого ничуть не боюсь, но и не призываю. Таня мне дает слишком много радости, чтобы это делать […]
Саша Львов говорил мне о романе, который написал Миша, и хвалил его. Трудно привыкнуть к тому, что Миши нет. Для меня он всегда остался моим маленьким крестником, меньшим братом, для которого я была вроде тетки.
Ну, баста! Целую вас всех и обо всех вместе и отдельно часто вспоминаю с любовью
Ваша старая Таня».
«9 июня. 1945. Вот как долго я не посылала тебе этого письма20. С тех пор, как я писала, произошло великое событие прекращения войны в Европе. Но как-то это не дало той радости, которую мы ожидали. Люди озверели, запутались, и нужно будет много времени для того, чтобы они пришли в нормальное состояние […] За это время я свою биографию кончила и сдала издателю […] Как я хотела бы всех вас видеть, и особенно Мишку и Ольгу21. Они теперь совсем другие люди, чем те, которых я знала. Целую тебя. Живи! Как говорила всем дурочка Кыня в Ясной.
Т.»
Я никогда не встречал в своей жизни человека, который вызывал к себе столько симпатии и дружеского расположения, как мой отец. Он обладал редким даром вызывать к себе приязнь самых разных и самых неожиданных людей, начиная с простого содержателя кабака, араба или еврея с рынка, которые наделяли его даром провидения, до самых рафинированных представителей буржуазии и дворянства. Блестящий светский человек, он был своим в любом обществе, он умел так прекрасно вести беседу с людьми, создавая такую атмосферу, в которой каждый мог проявить себя с лучшей стороны.
Его мужественный и сильный характер не был свободен от слабостей, его любовь к жизни не защищала его от соблазнов, которые одолевали его, но его абсолютная и интеллектуальная честность спасала его от малейшей низости. Он был само благородство. После его смерти я жил воспоминаниями о нем. Сколько раз в минуту испытаний я вспоминал его мудрые советы, которые помогли мне избежать немало ошибок.
Сергей Михайлович Толстой
Глава из книги «Дети Толстого»
Перевод с французского А.Н.Полосиной
Этот эпизод из детства сына Михаила Л. Н. Толстой использовал в «Детской мудрости» в сценке «О доброте». ПСС (Юб.), Т 37 С. 3-19.
Баня была выстроена на берегу Большого пруда.
Катковский лицей лицей цесаревича Николая Александре, вича в Москве.
Чифировка Крапивенского уезда находилась в 6 км от Пирогова.
И действительно, отношение крестьян к Михаилу Львовичу не улучшилось. В июне 1907 года в Ясную Поляну пришло известие, «что сожгли Михаила Львовича (Чифировку): ригу и сарай с машинами (косилками)». Маковицкий Д. П. Яснополянские записки. М., 1978. Кн. 2. С. 451. Впоследствии Чифировка была еще раз сожжена в 1917 году.
Толстая А. В. Праведная Иулиания Лазаревская. Paris, YMCA press [1929].
Масленников Михаил (род. 1893), корнет Черкесского полка кавказской Туземской конной дивизии (1914-1917), участвовавшей боях на юго-западном фронте во время первой мировой войны, (командующий - вел. князь Михаил Александрович), награжден Георгиевским крестом.
УЖИН, заканчивающийся игрой в карты (фр.).
Бойто Арриго (1842-1919) - итальянский композитор, поэт, либретист. Популярности его оперы «Мефистофель» способствовал Ф. И. Шаляпин, певший партию Мефистофеля в Милане и в России.
Эррио, Эдуард (1872-1957) -лидер французской партии Радикалов. Премьер-министр в 1924-1925, 1926, 1937 годах.
Линкор, входивший в состав военно-морских сил Франции, назван по имени Жана Барта (1650-1702) -французского моряка, корсара, служившего в Королевском флоте. Потоплен восставшими французскими моряками в ноябре 1942 года на рейде Тулона в числе других кораблей при попытке захвата флота гитлеровца.
Лиотей Луи-Юбер (1854-1934) - французский маршал. Похоронен в Доме Инвалидов. гитлеровцами.
Мержи _ заболоченные лагуны Атлантического побережья.
Бугенвиллея - вьющееся растение, цветущее розовыми и ли овыми цветами, названное по имени французского мореплавателя, Ривезшего растение из Южной Америки.
Драма между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной (прим автора).
Эолиен - ветряк, водонапорная машина, приводимая в движение ветром (прим. автора).
Исследование (англ.).
Лапаротомия (чревосечение) - вскрытие брюшной полости с лечебной целью либо для уточнения диагноза.
Внук Татьяны Львовны (прим. автора).
Не было оказии во время войны переслать его (прим автора).
Внуки Александры Владимировны Толстой (ibid).
